Люблю, когда меня по отчеству зовут.
Вы не косите ироничным взглядом —
не чванство жжет и не тщеславный зуд —
плечо отца я ощущаю рядом:
«Петро Ильич...»
И я вдвойне сильней.
С уверенностью расправляя плечи,
иду с нелегкой ношею своей
любой беде и радости навстречу.
Молчит на сельском кладбище трава,
глаза цветов
в траве синеют зыбко...
Но доброта отцовская жива,
ведь у меня живет его улыбка.
Давно ушел из жизни мой отец,
но есть в житейском море Островец.
Чем дальше я от дома отплываю,
тем крепче и спасительнее знаю:
утонет безнадежно тот пловец,
который изменил родному краю.
По отчеству меня зовите,
в нем —
Отечество, и честь, и отчий дом.
Могучим корневым родством сильны
сыны отцов, Отечества сыны.

Земля,
где отец мой лежит,
что мог бы доныне жить,
не глина и не песок,
не дерна жирный кусок,
кропленная кровью земля,
дубленная потом земля,
ты — моя древняя плоть,
я — твое древо и плод.
Каждый незрелый листок,
речки несмелый исток,
улица, дом и село,
ручей и могучий плес —
все это в сердце вросло,
и я в это сердцем врос.
Земля,
что познала огонь,
земля,
что седела от слез,
теплая, как ладонь,
светлая от берез,
могучая
и свободная,
цветущая,
плодородная,
в своей правоте
безбрежная,
как мамина ласка,
нежная,
земля,
где отец мой лежит,
что мог бы доныне жить,
кропленная кровью земля,
дубленная потом земля,
как воздух и как вода,
извечна и молода,
ты — моя древняя плоть,
я — твое древо и плод.

Охотьтесь за субстанцией незримой,
Ловите сны неясные вдали,
А я, влюбленный в красоту земли,
Пойду по стороне своей родимой,

Где над картошкой — легкий запах дыма,
Где ветры песню в поле унесли,
Тропинки в росных травах залегли, —
Но я иду лишь по одной — любимой.

И оживают в памяти слова,
Как в день весенний мятая трава,
И кажется: я мог бы сдвинуть горы.

Ведь счастье мне найти здесь довелось, —
И сердце новой радостью зажглось:
Пред ним открылись новые просторы.

Не ведал я, что есть вина, —
а тут внезапно ощущаю:
меня преследует она,
куда я только ни ступаю.

Сверкнет в толпе печальный взгляд,
как облачко, грозовым светом, —
и я, как будто виноват,
с тревогой думаю об этом.

И птичий голос тишины,
и плач ребенка за стеною,—
на всем лежит печать вины,
неясно связанной со мною.

Я никому не делал зла,
я жил легко, открыто, звонко.
Но часто жизнь меня вела
по перепутьям, как ребенка.

О, сколько лет, не зная мук,
я пел, любил, гордясь собою!..
Считал, что жизнь — весенний луг,
а жизнь — сплошное поле боя.

Я людям зла не сотворил,
но этого ничтожно мало —
ведь я молчал, в набат не бил,
когда оно других ломало!
Пускай я выгод не искал,
был мой язык острее бритвы,
но я нередко забывал,
что мир сегодня — поле битвы.

И вот настала полоса —
волна вины, влекущей к бою,
когда не птичьи голоса,
а пули свищут над тобою!

Покамест жжет огонь вины —
огонь живительный, живущий,
я — не вернувшийся с войны,
что длится днесь
за день грядущий.

Неполных семнадцать лет — и нету
двадцатого века,
Неполных семнадцать лет — и кончилось
тысячелетье.
Ученые утверждают, что с раком будет
покончено,
Что запчасти для человека — реальная
перспектива.
Французский журнал «Проблема»
сулит,
что в семьдесят лет
Тридцатипятилетним будет выглядеть
человек,
Деды и столетние бабки пребудут бодры
и красивы,
Как нынешние предынфарктники в цветущие
пятьдесят.
Отыщут лекарства от астмы, от срывов,
депрессий и стрессов,
От сотни других болезней, от приступов
совести — тоже...
Блестящая перспектива!
Неполных семнадцать лет —
И в новом тысячелетье реанимируют юность
Всем разминувшимся с нею
и потерявшим ее
в годы борьбы и страдания,
Когда погибали в Ливане,
И на Гренаде растоптанной,
И в Сальвадоре пылающем,
И в Никарагуа гибли,
Когда, будто раны живые,
горячие точки планеты,
Пульсируя, кровью сочились.
Когда были молоды мы.
Всего лишь семнадцать лет —
Слепит перспектива счастья.
А я не желаю счастья
с помощью реанимаций,
или пересадки сердца,
или капсульных суперлекарств.
Я хочу тебя встретить
таким, каким доживу.
Я хочу тебя видеть
такою, какою ты будешь.
И чтоб солнце сверкало в росах,
И за свалкою металлолома
(точнее — ракетолома)
Заливались в садах соловьи.
Я хочу, чтоб в Москве ли, в Париже,
в Лондоне или Гаване,
в Киеве или Нью-Йорке,
в Селенгинске или Каменке,
в Одессе иль Ирпене
Ты сказала бы мне смущенно,
Окруженная морем цветов:
— Снова весна бушует,
Снова весна прекрасна,
как в прошлом тысячелетье,
когда ты меня впервые
Поцеловал.

1
Нам не хватало хлеба и красот.
Над колыбелью мама бедовала.
А мы росли, чтоб счастье зла не знало,
Но был жестоким времени исток:

О похоронки, бьющие в висок,
Они везде отыщут и настигнут.
О пламя песен, призывавших гибнуть,
Но не сдавать доверенных высот.

А молодость как юная калина:
Пришла весна, и вот уж — расцвела,
Так неоглядно, так неодолимо,
Как будто в мире не бывало зла.

Сияет солнце добротой былинной,
И не коснется облако чела.

2
Не маленькая Малая земля.
Над нею лет бесчисленная стая.
Над нею небо без конца и края.
В ней сила плуга и разгон крыла.

Земля отцов у моря, у села,
Цветущая или совсем седая,
Как алые знамена молодая,
В сердца сынов святынею вросла.

Из тех сердец не вырвать, не отъять
Ни полстраны, ни крохотную пядь.
Без этой пяди сердцу нету жизни.

Сияет солнце, душу веселя,
И смотрит в душу Малая земля,
Как будто совесть Матери-отчизны.

3
Опять перед глазами тот солдат,
Упавший на ступени у рейхстага,
Нам завещавший землю и отвагу,
Добытую на гребне баррикад.

Он в жизни шага не ступил назад,
Не выронил из рук родного стяга,
Рванулся он в последнюю атаку...
Он — мой отец, а может, старший брат.

Уходят в небыль годы за годами,
К священным ранам припаду губами —
Почувствую в себе чужую боль.
Она вовек забвенью не подвластна...
И тот солдат (меня он вдвое младше) —
Не мой ли сын идет в последний бой?

4
На Спасской башне снова бьют куранты
О том, что вновь настал высокий миг:
По мостовой планеты пульс гремит —
Шаг молодой печатают куранты.

Он ложь и косность рвет, как динамит,
Он миру стал незыблемым гарантом,
Ему внимаешь — и душа щемит,
И ощущаешь сам себя атлантом.

И я, как все, объят высокой мыслью —
Все как один под краснозвездной высью
По Ленину сверяем жизнь свою.

Я счастлив жить светло и окрыленно,
Я счастлив слышать в шаге миллионов
Свой шаг, шагая в боевом строю.

5
Комсомол. Еще нас было мало.
Годы те — для памяти магнит...
Только было твердым как гранит
Слово, что в поход нас поднимало.

Комсомол. Ты вечное начало,
Никому нас не похоронить.
Я давно уже вошел в зенит,
А на сердце утро не увяло.

Комсомол. Ни грусти, ни прощаний —
Нам еще стоять в одном строю
Именем великих завещаний.

Комсомол. Атаки клокотанье —
Боевую молодость свою
Помним, будто первое свиданье.

Как много в мире грома,
И тишины так мало.
Ее в пути и дома
Всегда недоставало.

Молчанье, как венчанье,
Высокое искусство —
Кто слушает молчанье,
Тот слышит голос чувства.

И красоту не надо,
Любя, терзать руками.
Попробуйте лишь взглядом
Беседовать с цветами.

И ваши начинанья
Окупятся сторицей,
Из мудрости молчанья
На свете мысль родится.

Что в болтовне угарной
Транжирится безбожно,
То в суете базарной
Умножить невозможно.

От алчности, ей-богу,
Освобождайте душу —
Годится ли эпоху
Отряхивать, как грушу?!

Кто вправду норовистый,
Живет не для утробы —
Идет не в культуристы,
А прямо в хлеборобы.

Тот счастлив, кто упорно,
Терпеньем поражая,
Идет в делах от корня,
От почвы к урожаю.

Ни криком, ни ворчаньем
Смущать не надо утро —
Из мудрости молчанья
Поступков наших мудрость.

Эта память еще слышна,
но почти невесома.
Слышу, батько:— Гляди, весна —
снова аисты дома!

Рядом, жмурясь на солнце, мать
молча слезы глотает...
Снова батько: — Недолго ждать —
лебеда подрастает.

Лебеда — не трава, не бурьян.
Это детства седая святыня.
Первый хлеб мой, целебный обман —
он горчит на губах и доныне!

В наших землях давно не блуждает
голодухи смертельный туман.
Сын мой сыт,
но доподлинно знает:
лебеда — не трава, не бурьян.

На кладбище, в толпе сухих акаций,
меня обжег нежданный жар калины.
— Отец просил об этом напоследок, —
сказала мать, заметив мой вопрос.

И вспомнил я, как двадцать лет назад
подворье наше, битое ветрами,
украсилось отцовскою калиной —
и люди улыбались: — Ну, чудак!

И вспомнил я: родная наша хата
казалась дивной краснокрылой птицей,
которая в осеннее ненастье
устало села на краю села.

Мама посеяла слезы
На тропке, протоптанной месяцем, —
В белых цветах ожиданья
Тропка лежит под луной.

Мама стоит меж цветами
Вся в серебристом сиянье,
Вся как цветок белоснежный,
На тропке стоит под луной.

— Что ты ищещь над речкой, мать?
Вытри слезы в такой денек!..
— А кого мне, кого искать?
Я тебя ищу, мой сынок.

— Ты кого ожидаешь, мать,
глядя в снежную мглу дорог?
— Ну, кого мне осталось ждать?
Лишь тебя одного, сынок.

Узловатые, утомленные,
корни, временем оголенные,
две моих неизбывных муки —
материнские добрые руки.

Словно осень под сводами хвойными,
небеса, опаленные войнами,
две зари в непроглядности ночи —
материнские ясные очи.

Лишь об этих глазах вспоминаю —
все на свете тогда понимаю,
а к рукам наклоняюсь маминым —
легкий хлеб мой становится каменным!

В голубой, будто небо, воде
Грузных скал удивляюсь гряде.
Будто стадо слонов и слонят
Разбрелось по воде — и стоят.
Будто кто повелел охранять
Берегов этих каждую пядь,
Встретить грудью громовый прибой,
Заслонить эту землю собой.

Будто стража — плечами к плечам,
Смотрят прямо, стоят и молчат,
Чутко слушают, как до поры
Тихо сонные шепчут боры,
Как лукаво лепечет вода
В блеске солнечном, словно слюда.
Но глядит, не мигая, вослед
Миллионам промчавшихся лет
И мгновенью, что длится пока,
Но растает, как луч в облаках.

Пусть ласкаются с кедром сосна,
Пусть ворожит про них тишина —
Скалы встретят громовый прибой,
Заслонив этот берег собой.
Скалы будут, как воинов рать,
Нерушимо на страже стоять.

Солнца жаркий колокол вкатился
в бронзовую звонницу небес —
тусклый горизонт зазолотился,
загудел одушевленный лес.

Но уснуло небо. Сонный полог
тишина барвинком оплела.
Вслушиваюсь: где-то, как на сполох,
неумолчно бьют колокола!

Налитые плоды украинского липня,
колосистые дни, золотые меды,
когда мудро молчат, тяжелея, сады
и в саду соловей отсвиставший
не всхлипнет;

когда пчелы гудят, налипая на липах,
углубляется небо, упруже слюды,
заливные луга пьют все меньше воды,
а сорочка к плечам так щекочуще липнет!..

На штурвале комбайна — мужская рука,
и течет в закрома золотая река,
и седая стерня солонеет от пота,

когда солнце к зениту стремится с утра,
оценив всенародную эту работу:
налитые плоды, золотая пора!

Разбудили меня соловьи спозаранку.
Первозорьки-лучи мне лицо озарили,
И три слова звучат для меня,
как веснянка:
Меня
Соловьи
Разбудили.

К морю я побежал по песку золотому,
Волны жаркое тело мое остудили,
А в уме все звучит, словно голос
знакомый:
Меня
Соловьи
Разбудили.

Светлый мир мой, земли моей славной обнова,
Вы такое мне ясное утро открыли,
Что довольно трех слов мне для счастья
земного:
Меня
Соловьи
Разбудили.

Л. А. Триносу, врачу-фониатру

Мой голос притаился, он — во мне,
но не найти...
«Живи покуда немо, —
велел мне врач. — На суетной волне,
где все крикливо, а по сути мнимо, —
не гоношись,
безмолвствуй в глубине —
я знак подам, чтоб голос вновь явился!..»

Мой голос притаился и — на дне
души —
пружинкой патефонной свился.
Итак, храню невозмутимый вид,
пишу записки...
Мол, неплохо б чаю!..
Жена мне что-то долго говорит,
а я молчаньем кратким отвечаю.
Пишу опять: «Не понял». Или: «Сам
потом решу». Молчанья ставлю гирю
на чашу уважения к словам —
и взвешиваю их, и не транжирю.

Вот телефон запрыгал, как щенок.
Снимаю трубку — в ухо плещет вьюга,
словесный шквал, клокочущий поток!..
Не отвечаю... Нет меня, подруга!
Опять звонок. Я — дома или нет?
Таюсь в мембране, как птенец
в скорлупке.
А, это друг!.. Даю щелчок в ответ —
и узнаю все новости из трубки.
Мой голос затаился...
Чудеса:
снаружи — пекло, а в душе — прохладно.
Чужие песни, слезы, голоса
в себя, как губка, впитываю жадно —
как будто бы, о помощи моля,
ответному не веря безголосью,
ко мне взывает матушка-Земля,
вращается, поскрипывает осью!
Звучат миры — и хоры позывных
летят и в бездне гаснут, как зарницы...
А я, земной средь болестей земных, —
с родной землей
не вправе
объясниться?!
Довольно, доктор, хватит!
Оборву
молчанье, ненадежное, как волос, —
воскресну, снова в слове оживу!
Всю жизнь вложу
в неутолимый голос.

Земель далеких чудо-новоселы —
Из-за речных лугов, издалека,
Плывут в небесной глуби облака,
Крылатой стаей осеняя долы.

И девушка на них бросает взоры —
Вот-вот слезой увлажнится щека.
Быть может, об утраченном тоска,
Весенней песни отзвук невеселый.

А я смотрю, не смея глаз сомкнуть,
На их возвратно-безвозвратный путь.
На волосы уже спустился иней.

О молодость! Мне жалость не нужна,
Но я прошу: будь вновь со мной нежна,
Когда весна сквозит в осенней сини.

Не просит рощица пощады
У ветра, сбросив свой наряд.
В шальную пору листопада
Дубы раскованно шумят.

Туман, к земле склоняя крылья,
Осенние приносит сны.
Виски пусть изморозь покрыла —
На сердце нету седины!

Дорога в сумрачных полях
Летит к Днепру, за лес прибрежный.
Как ритмы времени мятежны!
Душа вбирает их размах.

И только листья, только прах
Ложатся в землю неизбежно.

Удаляются, как на экране,
Дни и годы, сыграв свою роль.
Я себе приказал: не позволь,
Чтобы жизнь исчезала в тумане.

В путь выходим мы раннею ранью,
Веря в лучшую долю из доль,
Но в грядущие годы пароль
Получить разве можно заране?

Блещет неба лазоревый край
И взывает ко мне: догоняй!
В даль мечтаний летит вереница.

Их спортивным рывком не нагнать!
Надо так в новый день торопиться,
Чтобы старый поглубже понять.

Жажда людской взаимности
сильнее тупого страха,
сильнее стыда колючего
и сильнее, чем жажда в пустыне.

Жажда людской взаимности —
не только стремление тела,
в котором каждая клетка
нежности вожделеет.
Не только порыв души,
что, тело переполняя,
весь мир готова обнять.

Жажда людской взаимности —
спрессованный зов из будущего,
неистребимое право
на жизнь
человека, что молит:
— Впустите меня в ваш мир!..

И потому так истово,
чище огня пречистого,
твой голос звенит в тиши.
И каждая капелька крови —
живой колокольчик.
И от нежнейших касаний
ствозвонно тело поет.

Жажда людской взаимности
сильнее, чем жажда в пустыне,
что гибнет в обычной воде.

Я то могу, чего не может бог
Со всем его мифическим уменьем,
Всегда познаю первый день творенья,
Когда услышу твой счастливый вздох.

В тебе — источники восторгов и тревог,
Разгадки к тайникам долготерпенья,
В тебе клокочет пламя потрясенья,
Сжигая равнодушие, как мох.

Яснее светлых вод твоя печаль,
И на лице твоем — зари печать,
Летящей за неведомый предел.

Когда б не ты, избранница моя,
Жизнь не возникла б из небытия
И бог создать бы землю не сумел.

Как небо навзничь —
спит внизу село:
созвездья окон
в теплой тьме повисли...
Я — молчалив,
все мелкое — ушло.
А ты — отводишь взгляд и прячешь мысли.
Подходим
к ветхим стенам ветряка.
В твоих глазах —
луны колючий лучик.
Ах, нет — не сыщешь глаз родней и лучше!..
Но почему дрожит твоя рука?
«Момент, — шепчу я. — Жди, не прекословь.
Здесь зал волшебный
нас с тобой заждался...»
И на потеху осени,
любовь,
тебя оставив, к ветряку подался.
«Ау! — зову потом.— Скорей сюда —
нас ждет убранство свадебного зала!..»
Ору! —
но ты исчезла без следа.
Искал, ругал, просил — увы, пропала!
Я обошел вокруг...
Ветряк молчал,
село таилось, и спала округа.
Я о тебе, потерянной, мечтал,
но мы навек исчезли друг для друга.
Я весь пылал,
я думал: «Как же так —
неужто сон?..»
И в миг, когда светало,
опять набрел на давешний ветряк —
и надо мной звезда затрепетала.
Он вырастал из ночи, дивный птах:
над ним, недвижным, вольный ветер
пляшет,
а он стоит на дьявольских ветрах
и целый век крылами тщетно машет!..
Он высился над лунными лугами,
но я услышал: дышит тяжело, —
и крепко взял обеими руками
натруженно-бессильное крыло.
Я молод был.
Я, верно, был чудак:
крыло, как руку,
стиснувши влюбленно,
сказал ему:
— Тебя люблю, ветряк! —
и вдаль ушел
легко и окрыленно.

За плоскодонкой в пляжном полусне
она лежала навзничь — и сражала!
Завороженно угрожали мне
тугих грудей невидимые жала,
хранили тайну очертанья ног...
Я быстрый взгляд
на сонный берег бросил:
почудилось,
что двинулся челнок
и шевельнулись кисти вялых весел.
И взором намагниченным еще
я уловил, охотясь увлеченно,
как море,
голубым шурша плащом,
ей ноги целовало прирученно.
Ладошки гальки,
солнца сладкий клей,
загривки волн
и клочья пены млечной —
все оживало и тянулось к ней,
желанной, независимой и вечной!..
За плоскодонкой, где сиял песок,
она из полудремы воскресала:
челном сомкнула
стрелы сильных ног.
а руки —
будто весла разбросала.
Она была — совсем как не была,
на ласку моря —
и не оглянулась,
как будто не она к нему пришла,
а море к ней счастливо дотянулось.

Когда работаешь веслом,
Даль по-иному постигаешь, —
Когда работаешь веслом,
Морскую тишь не замечаешь.

Когда работаешь веслом,
Не только действуешь руками, —
Когда работаешь веслом,
Играют волны с облаками.

Когда работаешь веслом,
Волне как будто режешь горло, —
Когда работаешь веслом
И пахнет штормом.

Ловят чуткие антенны
Всех ветров клавиатуру,
Что под вечер возникает
В теплой кроне листопада.

В плесе сумрака речного
Ладят лодочники лодки.
А тот берег синеокий
Голосов их и не слышит.

Свету месяца открыто
Лоно сумрачной тропинки,
Кровь готова вспыхнуть ярко
Нерожденным поцелуем.

Так осина шепчет в ухо,
Что от шепота щекотно,
И в висках звоночки неба
Тихо-тихо оживают.
Лодочники опоздали —
Улетели стаи птичьи
С нерасцветшим поцелуем, —
Ждать весны опять придется.

Голос твой, что в лесу заплутался меж
листьев,
Возвращается тихо ко мне вместе с шумом
зеленым
И тихо на грудь мне кладет свою голову
в зелени трепетной, —
И нет во всем мире, и нет на далеких
планетах,
и нет во всей вселенной
Такой тишины удивительной, такой
торжественной тишины,
Как на сердце моем, твоим голосом
убаюканном,
Что в лесу заплутался меж листьев.

Я шел к тебе лесами,
Я шел к тебе степями,
Я плыл под парусами
Сквозь горе, снег и пламя.

Душила ночь ветрами,
Давили дни делами —
Я шел к тебе горами,
Я шел к тебе долами.

У родника склонился —
С тобою губы в губы.
На миг в траве забылся —
Лицо твое голублю.

Летел к тебе я небом,
Шел там, где не пройти.
И где я только не был!
А все еще в пути.

То радуя, то мучая,
Волнуя память вновь,
Как неба синь за тучами
Забытая любовь.

Возврат каких потерь она?
Моею не была.
Не мною и потеряна,
А ведь меня нашла.

Я как располовиненный —
В душе гудит набат:
Хоть знаю — не повинен я,
А вроде — виноват.

Заботы беспросветные
Нагрянут — все равно:
То скорбная, то светлая
Стоит передо мной.

Откуда? Чья? — Угадывай...
Как по небу болид.
И тьмою глянет адовой,
И солнцем опалит.

Как уберечься от огня?
В какие мчать края,
Коль будет век любить меня
Навеки не моя?

Душа располовинена,
В душе пожар до дна,
Хоть знаю, не повинен я,
Невинна и она.

Не устоим пред пыткою,
Коль час ее пробьет,
Когда любовь забытая
Из прошлого придет.

Откуда? Чья? — Угадывай...
Как по небу болид.
И тьмою глянет адовой,
И солнцем озарит.

То радуя, то мучая,
Взаправду и во сне,
Как неба синь за тучами,
Любовь живет во мне.

Живешь во мне всегда и всякий миг,
Как птица, улетающая вдаль.
Моя душа пережила печаль,
И надо мною образ твой возник.

Померкло солнце. Летний день поник.
Отяжелела небосвода сталь.
А ты, как птица, что стремится вдаль,
Живешь во мне всегда и всякий миг.

Сквозь расстоянья тусклую вуаль
Ты смотришь так, что аж душа щемит.
Готов я снова пережить печаль —
Живи во мне всегда и всякий миг,
Как птица, улетающая вдаль.

Дороги наши замело...
Любимая — снега меж нами:
Что зеленело и цвело,
От нас отторгнуто снегами.

От нас отторгнуто... Давно
Застыл наш сад, снегам покорный.
Но есть же, есть под снегом корни —
Им все вернуть судьбой дано.

Деревья словно бы во сне.
Поникли ветви сиротливо.
Таятся почки терпеливо —

Не спят лишь корни в глубине,
Растят впотьмах рассвет весенний,
Который нам вернет цветенье.

Вот ландыши созвездьями в траве.
Звенят росы серебряные звуки.
Последнее цветение весны
Иль юности последнее цветенье?

В твоих очах и холод, и тепло.
В твоих очах и пасмурно, и ясно.
Надень венок из ландышей прекрасных,
Любимая, он так тебе к лицу!

Весна моя. Волшебница лесная.
Ты вся сияешь ландышевым светом,
Как соловьиным счастьем юный лес.

Ты в этот лес как птица залетела.
Ты запах сказки принесла на крыльях.
Вот мое сердце — в нем твое гнездо.

Хмельной сиренью пенится Ирпень
Под музыку весенней электрички.
Сирень рассветом светится у речки
И обещает бесконечный день.

Еще лягушкам просыпаться лень,
Им так милы болотные привычки.
А соловьи, затеяв перекличку,
Модерных песен сокрушили плен.

Весенних трав прохладен первый шелк.
Напоминает каждое соцветье:
Ты из любви и весен в мир пришел...

Цветет сирень в сиянии росы
И спрашивает: как живешь на свете?
Достоин счастья жить среди красы?

А без тебя весна — лишь интриганка.
Ну что за страсть — завлечь
да разыграть?
Лукавая, щебечет да напевает
И кутается в разноцветный плащ.

А без тебя весна — туман волшебный,
Дыханье забивает и пьянит,
Щекочет ноздри и глаза чарует
И лишь согреть не может без огня.

А без тебя весна — так, не весна —
Прелюдия очередного лета.
И нету света, счастья и тепла.

Но ты пришла, и запылали зори,
И я, сгорая в неземном огне,
Как птица Феникс, радуюсь рассветам.

Пусть нашей юности стрела
Весенним садом просвистела,
Блаженны, чья душа цвела,
Когда земля от ласки млела.

Но тот блаженней во сто крат,
Кто за весною встретит лето...
И вот уже роняет сад
Плоды с отяжелевших веток.

Любовь, что по весне цвела,
Не отцветет у нас с тобою.
Кто летом не нашел тепла,
Тот не найдет его зимою.

Не хватает сердца, а не взгляда,
Чтобы счастье уберечь от слез.
Золотые цепи листопада
Ветер снял с обласканных берез.

Задрожат березовые плечи
Перед первым веяньем зимы,
И ничто нам память не излечит
От того, что расстаемся мы.

Что ж, пора. И ты об этом знаешь.
Миг и вечность нам не повенчать.
Ты стоишь. Березово светаешь,
А во взгляде светится печаль.

Ты стоишь среди пустого сада,
Как в сентябрь попавшая весна.
В золотые цепи листопада
Эта ночь вдруг заковала нас.

Рядом ты, но как за облаками,
Между нами горы и леса.
И на память, как на сердце камень,
Расставанья катится слеза.

След соленый трогаю губами,
Щек твоих оттаиваю наст...
Все, чего не высказать словами,
Пусть мое молчанье передаст.

Как после бури — безмятежность неба,
Как после шторма — неоглядность моря,
Как после ласк — младенца лепетанье,
После меня останется любовь.

И как певца — любимейшая песня,
И как зерно — росток зеленокрылый,
И как зарю — золотоокий полдень,
Моя любовь меня переживет.

Нельзя иначе жить на этом свете,
Где тонны пуль и все — на человека,
Где мегатонны бомб — над головой.

А я стою лицом к лицу со смертью.
Я в полный рост стою и твердо знаю —
Моя любовь переживет меня.

Когда, будто с гор лавина,
Нас горе с тобой настигнет, —
Припомни рассветы наши,
Как было в дому светло.

Даже коль безнадежность
Тебя подтолкнет к обрыву, —
Соломинкою спасенья
Пусть будут мои слова.

Когда огрубеешь в буднях
И камнем швырнешь в былое, —
Слова мои пусть осветят
Памяти черноту.

Даже когда забудешь
И губы мои, и объятья, —
Тебя горизонт обнимет,
Голубоглазый, как я.

И яблоневый ветер над землей,
И ветер с моря, юностью пропахший,
И хлебной нивы песня вековая —
Твои, как все наследие мое.

Мой голос в голосах моих сынов,
Земные зори в нашей тихой речи,
И купол неба на плечах ракетных —
Твои, как все наследие мое.

Не сгинет мир, пока любовь не сгинет.
Любовь спасет, она продолжит мир,
Земные зори в нашей тихой речи.

Так будь же вечною среди цветов,
Тебя я буду видеть их глазами —
Счастливый мир — наследие мое.

Из года в год, день изо дня
Судьбы прядется нить.
Мечту храня, забудь меня
И вспомни, чтоб забыть.

Мелькнем звездой летучею —
Качнется трын-трава.
Но веснами грядущими
Опять взойдем над кручами,
Коль не умрут слова.

Промчатся годы, не тая
Ни счастья, ни тревог,
А в тех словах
Лишь ты да я,
И больше ничего.

Свершится мира оборот
Меж сушей и водой,
Влюбленный трепетно замрет
Пред нашею бедой.

Как будто к влаге ключевой,
Прильнет к моим словам
И в них прочтет о том, чего
Так не хватало нам.

Вздохнет о том,
Что стоит жить.
В груди подавит стон:
— Умели ж люди
Так любить,
Что сквозь века —
Огонь.

Родного дома грезится порог
И те слова, что мама не сказала...
Я к ней летел на крыльях всех дорог,
И мне в глаза немая ночь зияла.

О зове жизни размышляю я,
О преходящем и неугасимом:
Бессмертья нет во тьме небытия,
И нет конца беседе мамы с сыном.

Все, что ни скажет, — прежде я слыхал.
Но те слова... прислушаюсь — ни звука.
Я продерусь сквозь дней моих завал —
Пустая хата предо мной, как мука.

Осиротел родительский порог,
Притихли стены, почернела крыша —
За то, что матери не уберег,
Мне слов заглавных так и не услышать.

Шепчу еле слышно
одними губами
слова дорогие
о доме, о маме.
Не бред — телеграмма
(слова — заклинаю!):
— Прости меня, мама —
я не успеваю.
Но верности светлой
вовек не нарушу. —
И она беззаветно
глядит мне в душу.
Домой на пути
ежедневно, всечасно
твержу в забытьи
бестолково, напрасно:
— Заря моя вечная,
с ночью повенчанная,
как в сказке, как в песне,
во мне ты воскреснешь.
Над бездной сияешь,
заря заповедная,
как бездна зияешь,
моя безответная.
Я верности светлой
к тебе не нарушу... —
А она беззаветно
глядит мне в душу.

Трепетно за туманами,
Дней раздвигая лес,
Кроткие очи мамины
Смотрят зарей с небес.

Годы, как черные вороны,
Тучами шли над судьбой.
Лицо ее горем изморено,
А светится добротой.

Высоким порывом отмечены
И мысли ее, и дела.
Земле, что войной искалечена,
Здоровье свое отдала.

В лучшее верила пламенно,
Вела сыновей на большак —
Отцовой могиле кланялись
И продолжали шаг.

Слезами политые вдовьими,
Народ возродили хлеба.
Беду одолев, бедовою
Стала моя судьба.

Но тяжко ли станет мне, тошно ли —
К маме бегу от беды.
Покажутся с нею ничтожными
И беды мои, и труды.

Рукою взъерошит волосы,
Былое припомнит — замри...
И тихо родимому голосу
Внимаю, как пульсу Земли.

И стыдно мне собственной квелости,
Когда, ничего не сказав,
Глазами недремлющей совести
Мама посмотрит в глаза.

А сердце ее натруженное,
Мир согревая собой,
Пред черствостью безоружное,
Как сердце Земли самой.

Будут же за туманами,
Дней золотя листву,
Кроткие очи мамины
Светить мне, пока живу.

Коль нет истока — нет реки,
Как нет без корня кроны.
Неотменяемо крепки
Земли законы.

Лишь после цвета юный плод
В саду лелеет ветка.
Лишь так, а не наоборот,
Так — век от века.

А после семени — цветок
Алеет в буднях серых.
И новый начался виток
В природных сферах.

Земля кружит из века в век.
В том логика простая.
В моря стремится влага рек,
Потерь не зная.

Летят куда-то журавли
Печально и сурово,
Чтобы к полям родной земли
Вернуться снова.

Заморских далей кисея
Не скроет глаз Отчизны.
Вернуться на круги своя —
Вот мудрость жизни.

Те ясени, что мой отец растил,
А я срубил,— зима была так люта!..
Я не прошу себе и не забуду,
Хотя никто меня не осудил.

Те ясени опять позвали ввысь,
Расправив парус осени багряный.
Они над пеплом круто поднялись,
Над стародавней рубленою раной.

Те ясени, что мой отец растил,
Свое тепло мне даровали в стужу.
Чтоб я, сквозь годы, память опалил,
Опять услышал их живую душу.

Те ясени, любовь и боль моя,
Им надо мной высоко подниматься...
В пыланье крон узнают сыновья
Багряный отблеск отчего богатства.

И гаснет тело. Тает, как свеча,
Самосожженью верная от века.
Все тяжелее небо у плеча,
К земле все ниже тянет человека.

И гаснет тело. Ночи все длинней.
Фитиль свечи короче и короче,
Огонь и воск уже на самом дне —
И жизнь взлетает на орбиту ночи.

И гаснет тело. Глуше пустота.
Свеча потухла — дым беззвучно взвился,
Но жизнь твоя сгорает неспроста —
И свет земной в другой душе продлился!

Слабеет тело. Тоньше, тоньше нить...
Но что за чудодействие с душою?
Душа не гаснет. Все ясней звучит,
Звенит струной меж небом и землею.

Снова день прожитый подытожу,
Отмеряя новую межу...
Отчего о нем печалюсь все же,
Будто о всей жизни я тужу?

Дни мои с осенними очами,
С жаждою весеннею в груди,
Сколько вас, ушедших, за плечами,
Сколько вас осталось впереди?

Дни мои, меняюсь вместе с вами,
Все нежней касаюсь я земли:
За плечами — кони табунами,
Впереди — прощанья журавли.

Дарю тебе — возьми, мой сын, возьми
И неба синь, и дальние дымы,
И тополей задумчивых ряды,
И золото рассвета у воды,
И влажный луг, и хлебной нивы гладь,
И «Арсенала» боевую стать.

Дарю тебе — возьми, мой сын, возьми
Судьбу, в боях добытую людьми,
И вешних лет цветущие сады,
И вкус послевоенной лебеды,
И дальних предков давние дела,
И Лавры золотые купола.

Тебе передаю, мой сын, бери
И на руках усталых волдыри,
И песни звон, и маету машин,
И блеск луны, и лунный свет вершин.
Бери теченье доброго Днепра
И знай, что пожалеть его пора.

Тебе передаю, мой сын, бери
Святое пламя Ленинской зари,
И светлый мир в летящих голубях,
И, словно голубь, слово на губах,
И утро, что наступит без меня,
И солнце твоего шального дня.
Но не забудь: тот звездный час грядет,
Когда за это жизнь предъявит счет.

К волне припадало весло,
Ты в лодке ко мне припадала.
Ужель быть все это могло?
Все было, но как не бывало!

Засмотришься в омут — черно.
Роса на травинках замерзла.
Откручены крылья челнов —
Лежат под замком наши весла.

Ни птиц, ни людей — будто спит
Навек опустевшая роща.
И лодка, как пес, на цепи
На долю свою не ропщет.

Пусть осень хозяйкою тут —
За вербами неба полоска...
Но где-то, но где-то живут
Промчавшихся дней отголоски.

А лодку волна теребит,
Толкает и бьет исступленно.
И слышится в звоне цепи
То говор, то смех отдаленный.

1
Я знал людей — таких бы век не знать.
Я видел очи — небеса над морем...
Не все мне в жизни довелось познать,
Но все ж знаком и с радостью, и с горем.

Окинешь взглядом пройденную даль —
Не верится, хоть нет на то причины.
Минуты счастья вылились в печаль.
Веселья стежки выткались в морщины...

Заря весны далекой машет мне крылом,
Глядит сквозь годы, прожитые в грозах,
И наполняет душу мне таким теплом,
Какого не почувствуешь и в грезах.

2
Я радовался лету и цветам.
Несла меня любви моей лавина.
Вот солнце заструилось по ветвям —
И промелькнула жизни половина.

Все, что узнал, — в летах не затерялось,
Все, что обрел, — мое до сердцевины.
И не желаю знать: что там осталось
Еще прожить в другую половину?

Я жизнь любил, пылал в ее огне,
Неугасимом, колдовском и ярком...
И даже если жизнь приснилась мне,
То этот сон великим был подарком.

Могуче катится река.
Века и волны в ровном шуме...
И облака плывут, как думы,
В грядущее из далека.

К моим ногам упала тень,
Последний луч блеснул прощально...
Мне стало горько и печально
За праздно проведенный день.

И он волною среди волн
Возник, пропал, беспечный, скорый...
А я не сделал ничего,

Чтоб день мой, продолжая бег,
Слился с потоком, с тем, который
Родит в грядущем новый век.

Все это было. Вечер и река,
В чьи волны вербы опускают сети,
И губы, губы огненные эти,
И на плече усталая рука...
Все это было. Светлая тоска.
И звезды слез, пролитых на рассвете.
И те слова, единые на свете,
В которых нежность, как крыло, легка.

Все это было, как в ином столетье,
Когда цвели деревья по весне
И соловьи гремели в буйноцветье.

Все это было. И по быстрине
Уплыло, точно листья, вслед за днями,
Которые погаснут только с нами.

Вижу я, застывши на причале:
Мчится в необжитые моря
За чертою скорби и печали
Белой каравеллой молодость моя.

— Капитан, — кричу, — тесна планета:
Где ты видел новые моря?.. —
В синем море тает без ответа
Белой каравеллой молодость моя.

И, волну разрезывая косо,
Без меня отправившись в моря,
Озаряет меркнущие плесы
Белой каравеллой молодость моя.

— Капитан, — зову, — откликнись, где ты?
Как же так, что ты давно — не я?.. —
В синем море тает без ответа
Белой каравеллой молодость моя.

Не гобелены, веками одеты,
воспоминаний полны —
золотой паутиной лета
дремлют на солнце волны.
На бережку люди и хаты
затихли в лучах блаженно.
Лишь косят веселые цикады
в траве тишину оглашенно..
Я в доброе верю отважно,
истово замыслы зреют.
Но что там? В минуту каждую
может общей потерей
обернуться — взорваться,
нависшая черным ромбом
в лазури, за дальней акацией,
над морем
моим
бомба.

Слышал голоса столетий
В миг скоростей.
Так открыты лишь дети
Среди людей.
Хотя высоты боялся,
Бывал — высок.
Не с целью какой старался,
Иначе не мог.
Любил друзей, товарищей
С ног не сбивал.
Шагая через пожарища,
Чтил идеал.

Не делай выводов поспешных,
Семь раз отмерив — не отрежь,
Когда стихи торкнутся грешно,
Помысли в тишине опрежь.

Взгляни на каменистый берег,
Где синью небеса сильны.
К бумаге тягу поумерив,
Пленись гекзаметром волны.

Беги высоких словопрений,
Где разум стынет без стыда,
Заметь без ложных обобщений:
Коварна и близка вода.

Без суеты, на все готовый,
Постигнешь цель, что звал мечтой,
Когда в волне увидишь новой
Мельканье рыбки золотой.

Море спит и тихо дышит —
Шелестит блакитный плащ,
А под ним и счастье слышно,
И тревогу — древний плач.

Не постигнуть этой доли,
Тишь покуда дорога.
Волны с моря, ветер с поля —
И держитесь, берега!

По песку волна взлетела,
Перед ней дрожит утес.
Кто простору без предела
Гниль пленения принес?

И в безумье море, может,—
С гневной пеной на волне,
Добывает, растревожась,
Чистоту на глубине.

А скорей — непримиренно,
В единенье вечном струй
Силу набирают волны
Одолеть мазута струп.

Отшвырнули на каменья,
Прочь — чему названья нет,
След работ, увеселений
И бездумья скорбный след.

Чайками носясь в лазури,
Волны с нами заодно.
Любо видеть море в бурю —
Очищается оно.

Ты представляешь ли иногда —
Сквозь лес осенний багряный
Несут унылые провода
Тебе безымянные телеграммы?

«Лето аистом отлопотало
Там, где смолкшие соловьи,
Но прежде, чем в осени скрыться устало, —
Позолотило плечи твои».

«Ночи твои — далеки, опальны,
Как мерцанье и зов планет.
А может, стоит дверями спальни
Хлопнуть яростно? Или нет?»

«Выйди же, выйди во тьму и прохладу,
На безлюдье многое видится,—
Например, как с тенью моей нет сладу,
Дрожит у Большой Медведицы».

«Не мучайся моею тоскою.
Мне что — вольному соколу.
Солнце одно лишь люблю. Не скрою —
Обнять не могу: высокое».

Телеграммы, током бесстыдно бьющие,
Телеграммы, как оголенные нервы,
Словно безумные, со всеми враждующие,
Телеграммы, где я — первый.

Ты представляешь ли иногда —
Кто их роняет на провода?
Ты понимаешь ли, что телеграммы —
Мост единственный между нами?

Словно бы за туманами
Зари золотая черта,
Лицо тихое мамино
Светит в мои лета.
Морщинки, грустью подернуты,
Радость дарить могли.
А годы минувшие, вороны,
Хищно темнеют вдали.
В землю, изрытую войнами,
Зерна роняла и жизнь.
Политый слезами вдовьими,
Колос шумел: «Держись!»
Жалоб ее не видели,
В поле — не продохнуть.
От могилы отцовой выведет
Сынов на широкий путь.
Взлетают вороны стаею,
Исчезая, как годы, во мгле.
Мамино сердце усталое
Найдет ли покой в земле?
Небом словно придавлены
Плечи под гнетом лет,
Только в глазах ее давний тот,
Голубой несказанный свет.
Тяжестью оглоушенный —
К маме могу сбежать.
Земли биенье послушаю,
Все успокоит мать.
Я оглянусь с удивлением,
У наших сидя ворот,
Горести и сожаления
Все карликовых пород.
Своей устыдяся квелости,
Я снова крепко стою,—
Ведь мама глазами совести
Смотрит в душу мою.
Словно бы за туманами
Заря золотая парит —
Лицо тихое мамино
Мои лета озарит.

Явилась мне моя сестра
в тиши, залегшей до утра.
Когда протаивала мгла,
моя сестра явилась мне,
сказала тихо: «Я пришла,
я так намаялась во тьме,
что потянуло вдруг на свет,
когда минуло сорок лет».

В наряде взрослом — росном, белом —
тянулась тополиным телом
ко мне.
По-девичьи чисты,
светились нежные черты.
Но показалось вдруг:
несмело
в мои глаза дитя глядело —
в зрачках туманных, прячь — не прячь,
таилась боль, двоился плач.

И я, на льду сомнений тонком,
сказал: «Сестра была ребенком,
когда земля ее взяла,
а ты...
Откуда ты пришла?»
«Не веришь...
Я — сестра, Анюта,
мы разминулись почему-то:
ушла я в лоно темноты,
а год спустя родился ты.
Пришел, явился — занял место.
Ты и живешь, возможно, вместо
меня.
Теперь пришла пора
сказать, напомнить: я — сестра!
Ты жил и пел, не зная сглазу,
но отчего, скажи, ни разу
среди находок и утрат
ты обо мне не вспомнил, брат?..»

И обожгла тоска сквозная,
слепым стыдом набрякли веки,—
сестру, которой я не знаю,
увидел и признал навеки.
И, полнясь покаянной силой,
хотел сказать...
«Не надо, милый, —
оборвала меня Анюта, —
молчи.
Боюсь: еще минута —
и слов холодных не пойму,
и снова погружусь во тьму,
и прошумят твои слова
над головою, как трава...»

«Сестра, не бойся, я отдам
не громких фраз жестяный хлам —
а вещих снов весенний лед,
в которых правда оживет:
и ты останешься в строке —
как будто птица, налегке
в сады поднимешься свои,
где молодость и соловьи...»

Сказал — и помертвел от страха:
передо мной трепещет птаха,
и крик уносится в поля:
«Была сестра — теперь земля.
Зачем, исполнен правоты,
свое заклятье бросил ты —
любви зловещие слова,
чьей волей я опять мертва?
Но я прощаю — ты на диво
привык витийствовать красиво.
Когда же,
красоты во имя,
тебе не песнями своими
платить придется,
а судьбой,—
тогда мы встретимся с тобой
опять, уже навек.
Но я —
дитя земли, сестра твоя —
прошу сейчас:
пока поют
ручьи,
покуда гнезда вьют
грачи,
покуда жизнь, маня,
летит,—
не забывай меня!
Я слышу все, шепча, моля,
твоя сестра, твоя земля —
твои возносит небеса
моя заветная краса!»

Вот так явилась мне сестра
в тиши, залегшей до утра.
В наряде взрослом — росном, белом —
тянулась тополиным телом
ко мне.
По-девичьи чисты,
светились нежные черты.
Явилась на единый миг —
чтоб тайный стон во мне возник.

Я по следам ее пошел —
но шаг мой, видимо, тяжел,
коль мукой полнятся поля:
«Брат, я — сестра твоя, земля».
И я касаюсь осторожно
земли, которая тревожно
и нежно мне себя вверяет
и, доверяясь, одаряет
то светлой грустью звездопада,
то спелой гроздью винограда,
пшеничной нивой,
полем ратным,
кустом калины предзакатным,
зеленой рощей,
синим морем,
своею радостью и горем...

И зовом полнятся поля:
«Брат, я —
сестра твоя, земля!»

Далеко-далеко на краю света,
На макушке зеленого ветра,
Далече-далече, выше всех,
Где время рассыпало вечности снег,
В Гималаях, а может, даже в Путивле
(Все люди давно то место позабыли),
Жил человек на высокой горе.
Слеталися птицы к нему на заре,
И слышался плеск родниковой воды,
Окошко светилось у самой звезды.
Что делалось в мире, все слышал старик:
И шелест, и шепот, и пенье, и крик.
Он видел и барса, и заячий след.
Он мира был младше в свои лишь сто лет.
Спокойный пред яростной силою гроз,
Читал письмена загоравшихся звезд.
Гора небосвод подпирала плечом,
Пред миром он жил не виновный ни в чем.
Да так и дожил до чистейших седин,
Жену схоронил и остался один.
Лишь солнце явилось к нему сквозь слезу,
Он понял, что жить не сумеет внизу.
Его тут любили и птица, и зверь,
Рассветы сияли в раскрытую дверь,
На кронах, на склонах почили столетья,
И слышался голос — прекраснейший в свете.
В том голосе жизнь заключалась его,
И счастье, и песня, и тени тревог,
И, неуловимо резва и свежа,
Неотцветающая душа.
Про дедову первую в жизни слезу
Прослышали люди, что жили внизу.
И старый, и малый к нему приходили.
Чем были богаты, то и приносили:
Кто спички, кто хлеб, кто кувшин молока...
Жалеючи слушали речь старика.
О травах, о ягодах он говорил
И приметы ко всякой погоде дарил:
— Отчего б на поляне метаться козе?
Быть, наверно, дождю или даже грозе...
А на груше моей распустился с утра
Уже третий цветок — сеять гречку пора... —
Так и жил-поживал человек на горе.
Соловьи распевали ему на заре,
И в долину сбегали ручьи с высоты,
И светило окошко чуть ниже звезды.
Но наведался к деду однажды Добряк.
Он сказал: «Вы, дедуля, живете не так».
Он сказал: «Намечается двигать прогресс,
И пропал у народа к горе интерес.
Что Вам неперспективная эта гора?
Срочно перебраться в долину пора».
Задумался дед и спросил Добряка:
— Послушайте, что это? Птица? Река?
— Я что-то не слышу...
— А знаете, как
Звенит и лепечет вода в родниках?
— Журчит...
— Так послушайте, право, еще!
— Не слышу...
— Как можно? Деревья
с дождем
Беседу нехитрую тихо ведут.
— Да полно вам, дед! Собирайтесь-ка
в путь.—
Прищурился дед. На минуту притих.
— Внизу я не выживу среди глухих.
Не уразумели язык родников,
А уже замахнулись на мудрость веков.
Горы не покину. Тут мой интерес —
Уж как-нибудь сами толкайте прогресс.

Далече-далече на краю света,
На макушке зеленого ветра,
В Гималаях, а может, в Путивле
(Все люди давно место то позабыли),
Жил дед на горе, многодумен и сед.
Он мира был младше в своих лишь сто лет.
Над горой, будто вечность, туча плывет.
Так он жил-поживал и доселе живет.
Пусть шагает все в гору и в гору
прогресс,
Пусть достичь он стремится и гор,
и небес...
Почему б человеку с вершины горы
Не вглядеться в прекрасные очи зари?

Поэма-феерия,
навеянная мотивами Николаса Гильена

1
Из недр кабаре «Тропикана»
Являешься в будни мои
О роза, Райна-Мария,
Тобою наполнены дни.

Когда на рассвете зарею
Трепещет на поле роса
И день, как ребенок милый,
Со сна протирает глаза, —

О роза — Райна-Мария,
Лукавых очей огонь,—
Твоих лепестков горячих
Касается нежно ладонь.

Когда раскаленный полдень
Сжигает траву долин,
Когда предзакатное солнце
Повиснет, как апельсин,

Когда за столом устало
Ножом нарезаю хлеб,
Когда по бессоннице мыслей
Скитаюсь, как будто ослеп,

О роза — Райна-Мария,
Тебя не забыть никак,
Твоих лепестков звезды
Ночной освещают мрак.

И, весело издеваясь,
Лукавый хохочет взгляд.
И ласку не принимаешь,
И нету пути назад.

Любовь твоя — вот она, рядом, —
Тропический жар и дождь,
Ты взгляд мой встречаешь взглядом,
А он — будто в сердце нож.

2
Была она как орбита,
По которой летело тело,
Орбита веселой талии,
Обернутой в девичий смех.

В глазах ее зелень полдня
И полночи звездный мрак.
Жасмином благоухало
Сиянье ее лица.

Протяжно она вздохнула,
Пространство легло меж нами,
Означенное игриво
Именем Райна-Мария.

Молния полоснула
Судорогой по небу,
Упала в бездну Атлантики
Именем Райна-Мария.

Вышла из пламени танца
И в пламени синем пропала.
Как змеи во мраке сельвы
Лианы в ночном «Тропикана».

Объятья лиан прочнее
Недолгих людских объятий...
И молния снова судорогой
Небо перечеркнула —
Упала в бездну Атлантики
Именем Райна-Мария.

3
Память не много значит,
Если любовь погаснет.
Сколько я вас не видел:
Век или целый день?

За горизонтом что-то
Нам предвещает встречу,
Гром прогремел по венам —
Будет гроза в крови.

Явь или галлюцинация?
Коснулась руки рука,
И будто бы молния — в сердце
Беззвучный ликующий крик.

Слова, как глаза опущенные,
Слова будто птицы огненные,
Невинные, как надежды,
И, словно желанье, остры.

Явь или воображение?
Бездна весны бессмертной
Или пожар безбрежный
В жаждущей сельве сердец?..

Любви безрассудна логика:
Как лайнер над синим морем,
Прощанье нависло над нами,
Прощанье спасает любовь.

И, сотканный из поцелуев,
Из мрака сухих бессонниц,
Я рву постромки застоя,
Лечу за прощаньем вдогонку.

Лечу выше туч и смога,
В закатах лечу, восходах —
Из них мы с тобой когда-то
Сложим свою любовь.

4
Явь или галлюцинация?
Тропическим ливнем увита,
Лица моего коснулась
Ладонью в «Хрещатом яру».

— Ты в Киеве?! Как? Откуда
В этом кафе прокуренном?
— Не в Киеве, не в кафе я —
Я на Гренаде, во рву...

Я отшатнулся. Зарницы
Лицо ее исказили,
И красная роза пылала
На черно-белом виске.

— Мне посмотреть хотелось,
Как аэропорт возводят,
И передать приветы,
И станцевать землякам.

Ах, как я им танцевала,
Как никому на свете!
Рухнуло небо над нами —
Нету меня в живых.

Я крикнул в испуге: — Кто ты? —
Она успокоила взглядом.
— Любовь твоя и свобода,—
Ответили мне уста.

Бессонниц твоих страданье.
Мне холодно в тесной яме.
Когда бы ты дал мне сердце —
Танец меня б согрел...

Явь или сон? Так страшно —
Нету тебя со мною.
Но что мне с любовью делать?
Коль знаешь, так — научи!

Любовью живи! А розу,
Что, на виске пламенея,
Жизнь мою оборвала,—
Навеки себе возьми.

5
Прощанье нависло над нами,
Прощанье, как лайнер над морем.
Молчанье легло меж нами,
Молчанье, как смерть сама.

А кто-то включил транзистор.
С акцентом прошамкал транзистор,
Что нет на земле свободы
Без Соединенных Штатов.
И что все права человека
Возрождены на Гренаде.

И я разбиваю транзистор,
Кричу бестолковым криком
О самом священном праве:
О праве любить и жить.

Как тронутый напеваю
На неизвестный мотив:
«Из грез кабаре «Тропикана»
Являешься в будни мои,
О роза — Райна-Мария,
Тобою наполнены дни».

Я рву постромки застоя,
Лечу за прощаньем вдогонку.
В закатах лечу и восходах.
Из них мы с тобою когда-то
Сложим свою любовь,
Когда одолеем ненависть.

6
Журавлик в руке или мрачный «Фантом» —
Гримасы дешевой романтики.
А лайнер уверенно режет крылом
Бескрайние дали Атлантики.
Мы одолеваем течения рек
И спорим с судьбою, какая б ни выпала.
Но каждый из нас лишь тогда — человек,
Когда есть свобода выбора.

И счастлив я буду на этом пути
Пробиться сквозь пламя и воду, —
В отрядах бойцов Фарабундо Марти
Сражаться и пасть за Свободу.

11 апреля 1943 года фашисты
дотла сожгли село Раскана Киевщине,
а 600 его жителей — уничтожили.

В апреле цветы и листья,
пронизанные лучами,
как будто детские лица,
сияют навстречу сами.
В апреле лоснятся вербы,
пружинясь новыми соками,
и солнцем омытые ветры
колышут упругие ветви
под небесами высокими.
В апреле хочется мерить
весь мир надеждой крылатой:
разве можно
в счастье не верить,
если аист —
снова над хатой!
В апреле люди добрее,
раскованней птичьи трели,
и добрые зерна зреют
в набухшей земле апреля.
В апреле топают дети
тропинками и лугами,
и тянутся к солнцу дети
доверчивыми руками,
как будто цветы на рассвете —
жадными лепестками.
В апреле земля и ветер
дышат теплом и любовью.
И трудно в апреле поверить
в солнце,
залитое кровью.

Фронт — в дальней стороне,
гремит неслышный гром.
Но вся земля в огне —
под вражьим сапогом.
«Какой тут, к черту, тыл, —
в истерике фашист, —
когда трясешься ты,
как на осине лист?!
Из каждого окна
погибель скалит рот!
Несметная страна,
несломленный народ.
Рассудок смят и пуст,
открытый свет немил —
стреляет каждый куст!
Какой тут, к черту, тыл?!»
...За тенью тень скользит,
крадется по стене.
У леса конь стоит,
и всадник — на коне.
В доспехи тьмы одет,
недвижен и суров.
Ах, этот силуэт —
он из каких веков?
Напряжена ладонь.
Но вот сигнал: вперед!
Копытом цокнул конь,
рука поводья рвет —
погоня из погонь,
глаза в ночи горят!..
И по врагу огонь
уже открыл отряд —
и валится в туман,
и корчится во мгле
новейший басурман
на вздыбленной земле!
Конец врагу, конец —
от жаркого свинца!
Но залил вдруг багрец
папаху храбреца.
Отряд возник — и нет.
Он вспыхнул, как огонь,
и скрылся...
А вослед —
на весь широкий свет —
заржал печальный конь.
...Проходит день, второй
хозяйка в лес пошла,
что мужнею женой
еще вчера была.
Стройна и молода...
Беда, ее не тронь!
Но вот она, беда:
глядит — знакомый конь.
Все думы — об одном,
бежит, не чуя ног!..
Не муж в седле родном —
совсем чужой седок.
— Погиб твой Мечислав,—
упало в тишине.—
Меня отряд послал
коня вернуть жене —
имеешь все права,
пахать уже пора...—
Молодушка-вдова
за миг —
старым-стара:
«Вспахана черная нива,
смертельные зерна взошли,
выродит черное жниво
мертвое чрево земли...»
Дрожит в руке узда:
— Не надо мне коня —
проляжет борозда,
дождусь святого дня!..—
Блеснул слезою взгляд,
открытый, голубой:
— Вертайтесь-ка в отряд,
ведь завтра — снова бой!
В сердцах живой огонь
не вычерпать до дна! —
Копытом цокнул конь,
взыграли
стремена.

Жители села Каролина и
Бронислав Ковальские
поженились незадолго до казни.

— Эта ночь — продолжение наше,
никто помешать не смог нам —
неба звездная чаша
наклоняется к нашим окнам...
— Что ты, милый?
Кругом — темнотища!
Ты ласкаешь,
а сердцу — тревожно:
разве можно у пепелища
о любви шептать?
Ох, не можно!..
— Я не знаю...
Одно лишь знаю,
и могу сказать это людям:
вера в нашу любовь, родная,—
это вера в то,
что мы б у д е м.
...Ночь апрельская,
как превозмочь
жажду нежности,
жажду ласки!
Неужель
ты не ведаешь, ночь,
что
рассвет уготовил
для Раски?!
Почему не подскажешь, ночь,—
ну, хоть этим,
слепым и нежным?
Пусть бегут они ночью прочь —
перед завтрашним днем кромешным!..
Ты как плаха чернеешь, ночь...
Судный день
покамест не начат —
может, птицы смогли б помочь,
пусть детей унесут и спрячут!
Ночь — не слышит,
ночь — ни при чем.
...Помертвели
живые краски —
это утро
не теплым лучом,
а штыком
прикасается к Раске.

Отряду карателей, который
ночью тайно вступил в Раску,
было приказано не будить
жителей до шести утра.

Как трогательно и чинно
обставлен арийский ад!
Молчат палачи невинно —
пусть жертвы покуда спят.
Свинцово мерцают каски,
как панцири черепах...
Спешили фашисты к Раске —
змеилось зло в черепах.
Теперь —
приказ не торопит.
Привал.
Отдохнуть пора.
Усвоен Лидице опыт.
Усвоен Хатыни опыт.
Их ждет
р а б о т ы гора.

— До шести село не будить! —
приказал ортскомендант.
Нужно силы восстановить.
И к тому ж комендант —
педант.
Но какая холодная точность!
Ортскомендант ждет —
хоть его нетерпенье точит,
пращур-Каин в нем восстает —
ортскомендант ждет.
Из засады хищно глядит
на сожженную им же улицу —
как скелеты,
страшны на вид,
пепелища слепые щурятся.
«Однако
не помогло —
не признались, где партизаны.
Пофантазируем...
Впрочем, рано —
пусть еще спит село!..»

Если садист
не торопится жать —
будет кровавою жатва:
копит он зло,
значит, жертве не жить.
А тут все село —
жертва.

Как трогательно и чинно:
они до шести не начнут!
Вот вышел во двор мужчина —
улыбка в лицо: «Зер гут».
Вот выскочил торопливо
малец, облегчиться чтоб.
Рукой палача игриво
картузик ему — на лоб.
Какой педантизм!
Упруго
вышагивает
вновь и вновь...

Ласкает жертву садюга,
прежде чем пустит
кровь.

— Зачем опять про кровь да про войну?
Об этом столько раз уже писали...
Зачем, у страшной памяти в плену,
мучительную теребить струну —
ведь, превозмогши вал огня и стали,
себе победу мы отвоевали?..—
Все это мне сказал один мастак
давать оценки сходу,
без оглядки.
Я промолчал...
А что? Оно-то так —
с истории, конечно, взятки гладки.
Зачем же, правда, снова про войну?
Зачем больную теребить струну?
...Давным-давно ненастье отгремело:
впиталась кровь, взошло раздолье трав,
истерзанной земли тугое тело
зазолотело
сквозь бинты дубрав.
Любовь людская исцелила раны
в сожженных селах, судьбах и умах.
Как продолженье рук,
взметнулись краны —
и звезды окон вспыхнули в домах.
Вчерашний воин снова стал героем,
когда сказал, придя с передовой:
— Врага разбили — все теперь отстроим! —
и с честью завершил победный бой.
Любовь людская оживила землю —
в окопных шрамах,
в танковых рубцах...
Но где добыть целительное зелье,
что заживляет раны на сердцах?
Таких лекарств на белом свете нету.
Их и не надо!
Память жить должна:
нас миллионы —
тех, кто вышел к свету,
но миллионы —
отняла война.
Они в полях сражаются доселе,
обороняя землю от врага.
А нас —
щадят свинцовые метели,
ласкает нас
вишневая пурга.
Не порохом,
а хлебом ветры пахнут,
но помним мы
сквозь жизни круговерть:
в наш дом,
что во вселенную распахнут,
щербатая заглядывала смерть.
Покуда память
оживляет слово,
пронизывает души и умы,
погибших слава —
это наша слава,
она живет —
и ею живы мы.
Герои все,
кто бил фашистов подлых,
кто превозмог коричневую жуть.
Мы произносим:
всенародный подвиг! —
и крепко знаем этой фразы суть.
Герой — и тот,
кто пал у мирной хаты,
непокоренный,
смертью смерть поправ,
не попросив у нелюдей пощады
и на коленях жить
не пожелав.

Старик был мастер с божьею искрою,
кудесник рам оконных и стропил.
Окрестный лес
просторной мастерскою
служил ему
и думы торопил.
Дед жил и знал,
зачем живет на свете,
хоть не считал себя за мудреца.
Завидовали собственные дети
древесной жизнестойкости отца.
Детей любил.
Считал: до смертной точки
еще далече.
Крепок и суров,
он счастлив был:
цвели, как мальвы, дочки,
дубы гудели в голосах сынов.
Сыны и дочки,
десять их у деда,
и внуков тьма,
окликнешь — тут как тут!..
Дед жил и знал:
проложенного следу
не вытравить —
срослись любовь и труд.
И вдруг —
углом грозы,
иглою боли —
война!..
И из тумана седины
сказал старик:
— За Родину, за волю
и за меня —
идите в бой, сыны!

Дрожит земля.
Кричит стерня немая.
Крестатая броня затмила свет.
Но ждет старик,
в руке топор сжимая,—
в родных сынов
упрямо верит дед:
они спасут —
его и мир —
от бед.
...Апрельская звезда висит над хатой
на тоненькой, как волос, тишине.
Дед улыбнулся:
ночь пахнула мятой,
к нему вернулась молодость во сне.
В дремотном, сладком,
розоватом мареве
явился всадник —
и исчез без слов...
Остались только девочки, как мальвы,
да гул деревьев в голосах сынов...
И вдруг — удар!
Еще, еще удары —
упала дверь
в разорванную рань!..
Проклятый сон:
видения, кошмары...
Но нет, не сон —
слышна чужая брань,
рыдает дочь Мария,
плачут внуки,
в родной избе
хозяйничает зверь!..
Кидается,
выламывает руки,
бессильного,
выталкивает в дверь!
А через миг —
огнем объяты крыши.
Пылают хаты,
вой стоит в селе!..
Приказ:
— Идти на кладбище! —
услышал.
Не шевельнулся —
как прирос к земле.
— Давай, давай!..—
Прикладом автомата —
по ребрам:
— Шевелись, старик,
скорей!..
— Я здесь останусь,
где родная хата,
я здесь дождусь
родимых сыновей!—
Чело у деда
обагрилось гневом,
отпрянули, задохшись, палачи,
когда испепеляющим огнивом
в ночи сверкнули очи,
как мечи!
И дед пошел,
спокоен и бессмертен.
Переступил
пылающий порог.
Последний шаг —
и к небу взвился смерчем
непобежденный крик:
«Я — пе-ре-мог!..»

Горит село.
Вспухая и жирея,
мазутный столб
уперся в небеса.
Как выстрелы:
— На кладбище! Скорее! —
карателей шакальи голоса.
Людей — налево.
Скот — направо.
Стая
стервятников
орудует в пыли...

Но люди шли, обличья не теряя,
хотя душил их дым
и слезы жгли.
Заржал фашист —
утробно, сыто, глухо.
И полицай хихикает —
родня...
Еще бы!
Вот, замешкавшись, старуха,
как факел, выбегает из огня!..
Вот мать,
простоволосая, босая —
как перепелка, рвущая силок, —
все бросила,
троих детей спасая,
едва собрав с едою узелок!..
Людей — налево.
Скот — направо.
Гнали
людей как скот.
Галдело воронье...

Но люди шли и чести не роняли.
С мечтой о жизни
шли в небытие.

Жена партизана Мария
Юхимович родила ребенка
в пылающей хате.

Стальная стынь,
свинцовый град.
Бессмертным зернам внемлю:
за сыном — сын,
за братом — брат,
за родом — род,
за рядом — ряд —
навек уходят в землю.
И стоном давится земля,
под коркой мук — нежна:
«Меня терзают гниль и тля,
но я родить должна!..»

— Мария, звездочка,
прости —
я часовым стою,
не смею я с поста уйти,
утишить боль твою!
— Не надо, милый.
Тьму разжать
сумею —
я сильна.
Все образуется —
рожать
пойду в село одна.
...Вот хата крайняя. Вошла.
Дом пуст...
Сдавило грудь.
Топчан покинутый нашла —
лежи, про все забудь!..
Но рядом бродит полицай,
и тени — у дверей.
От боли губы искусай,
но вскрикнуть —
не посмей!
Не смей!
Хоть страх за горло взял —
любовь сильнее все ж.
И в горле женском
крик застрял,
как будто в сердце —
нож!
И вдруг — дитя...
И — врастопыр —
метнулись тени вновь!..

Без права голоса в наш мир
вошла твоя любовь.
Священной боли острый ток,
дитя — в тряпье — у ног...
Но что за крики?
Чей сапог
грохочет о порог?!
А в доме —
дыма мутный дух.
И — зарево в окне...
Ужель горим?!
Пожар вокруг —
ее дитя в огне!..
Еще не знает —
дочь иль сын,
не помнит ни о чем...
Лишь об одном:
хватило б сил
окно разбить плечом!
Она нырнула в дым густой
и — полем, к лесу, прочь!..
Прирос к ней
сверточек живой
не знает, сын иль дочь.
Село пылало.
Ветер нес
золу,
курилась мгла...

Она упала средь берез,
на очи ночь легла.
«Ой пошла гулять журавушка
вдоль села вдоль села
белы ноженьки в пожарище
обожгла обожгла
ой пошла она назад
слушать сказку
а попала прямо в ад
в нашу Раску.
ой дитя мое жариночка
больно мне больно мне
что нашла тебя кровиночка
да в огне да в огне
проросла трава-муравушка
сквозь золу
не ходи гулять журавушка
по селу по селу...»
Горела вся и бредила она
в белоколонной зале —
средь берез.
А чтоб любви не отняла война —
живой комок
к ней намертво прирос.
Нашли их партизаны.
Огневая
тропа чернела
в млечной пелене...
Судьбы народной
искорка живая —
жизнь, закаленная в огне.

...Священны нежные слова,
раскрытых губ бутон —
когда пылают, как дрова,
железо и бетон.
Сквозь почву
в пепле и крови,
из ржавчины оков —
сплетаясь,
тянутся к любви
ладони лепестков.
И в этом — подвиг!
Им полна
всесильная любовь:
пусть новых жизней семена
взойдут
сквозь смерть и кровь!

Когда грозы косматая гряда
свет занавесит
на небесном лоне —
молчат сверчки,
лишь дико ржут тогда
за косогором огненные кони.
Когда война швыряет без следа
людей, как хворост,
в адские кострища —
на небе солнце
гаснет от стыда,
молчит земля,
безжизненна и нища.
Навряд ли измеряется одним
аршином
век людской, природы бренность —
но есть предел.
И все-таки за ним
есть запредельный миг —
неубиенность!
Бессмертье есть!
Под щелканье минут —
его масштабом
каждый шаг свой мерю.
Когда меня расстреливать ведут
я, обреченный,
в смерть свою не верю.
Бессмертье есть!
Зрачками злобной лжи
вонзалась смерть,
в лицо дышала жарко:
«Где партизаны?
Дарим жизнь — скажи!»
«От псов кровавых —
не приму подарка!..»
Бессмертье есть!
Когда на бой пора —
его набатом
честь и совесть будим.
Оно живет в сиянии добра,
которое, угаснув, дарим людям.
А если так,
то и мою судьбу
забвенье
не утопит
в черной краске...
Я снова слышу крики и пальбу.
По мне стреляют —
по бессмертной Раске.

Где горизонт пружинил — гниль и хлябь.
Туман, густая гарь. Повальный мор...
Безвинно пожинаю горький хлеб —
стал ирреальным мой предметный мир.
Печет слеза, стекает по щеке...
Но это —
вовсе не моя слеза!
Чу! — корни шевельнулись
на виске —
растет травинка?
Ластится лоза?
Слеза — по мне!..
Ужель окончен путь —
на стылом камне
равновесье дат?!
«Ты и в аду
земное не забудь!» —
сквозь толщу шепчет
обожженный Дант.

...Изнемогаю: оплели леса,
не выбраться из окаянной чащи!..
Но слышу вдруг:
людские голоса
сквозь вой шакалов
тянутся моляще,
терзают слух
предсмертные слова...
И детский плач —
он мертвого поднимет!
Но я-то жив...
Пока душа жива —
спешу на помощь,
буду рядом с ними!
Клыкасты сучья!..
Пеленг подает
разверстый вопль.
Уже я полумертв —
но все ж бегу!..
Реальны куст и каска —
мой карабин по супостатам бьет!
И чем истошней воет пулемет —
тем ближе Раска.
Я сам себе хриплю:
«Вперед!»
Предчувствуя развязку,
стократ проливши
кровь и пот,
врываюсь в Раску!
А там — пустыня...
Ни-ко-го...
Простор ветрам и птахам.
В протяжных кронах слышу: «Жи-и-ить!»
Шум леса. Солнечная жуть.
Лишь эхо сердца моего
колотится над прахом.

Краснеет глинистый ручей.
Следы подошв...
Был путь тяжел.
Я здесь людей —
старух, детей —
в песке ржавеющем нашел.
Девчушка...
Косы — чистый лен.
Но в них не бант —
увядший мак.
Мальчонка...
Замер, удивлен:
«Зачем вы так?
За что вы — так?!»
О, сколько их —
в единый мах! —
на мокрый мох,
в песок, во тьму!..
Я всех бы поднял,
если б мог,
но я сначала двух
возьму.
Два белобрысых пацана —
в прилипших крапинках хвои...
И вдруг —
стеклянная стена
обрушилась!
Узнал: мои...
Лежат, не в силах закричать,
травинки в кулачках,
застыла страшная печать
в засвеченных зрачках.
Зачем же я снимал посты,
в огонь летел один
и столько душ
в расход пустил
мой верный карабин?!
Вы звали, мальчики...
Ваш зов:
«Спаси!..» —
звенит досель.
Я вновь рванусь —
сквозь бездну зол,
за тридевять земель —
сомну засады и посты,
колючки ржавый пласт!..
Себя
не смог бы я простить,
когда бы вас —
не спас!
С ума схожу...
Проклятый миг!
Ведь нет моей вины.
В послевоенный, мирный мир
вошли мои сыны.
Не посвист пуль, а щебет птиц
их пробуждал, любя.
В сиянье солнечных ресниц
я очищал себя...
Два белобрысых пацана —
как птицы, сбиты влет!
Свинцовой пломбой
тишина
на их устах
орет.

...Краснеет глинистый ручей.
Следы подошв.
Был путь тяжел.
Я не своих —
чужих детей
в песке оплавленном
нашел.
Так отчего ж
косматый страх
подкожным холодом сковал?
Да, я держал их на руках,
они мои — я твердо знал!
Мои!
Ведь им — по пять, по семь,
ведь им — по десять лет.
Я им отец —
погибшим,
всем.
И мне — покоя нет!
Пока в палаческом роду
жив хоть один злодей —
им, потаенным, на беду
я не сомкну очей!
В дворцах и в бункерах —
найду,
предам суду
и в ад сведу
убийц
МОИХ детей!

Я знаю, где проклятый их
змеиный род искать.
В зловещих мюнхенах своих
они шипят опять.
Я знаю, где приют убийц!
Расстреляны в упор,
белы в объятьях кровопийц
Сантьяго, Сальвадор.
Я знаю их ползучий стиль —
грести чужими
жар,
чтоб после,
наплевав на стыд,
вздохнуть:
«Нам жертву жаль».
Кровавый захлебнулся пир,
огонь не съел людей —
теперь они «спасают» мир
в дерьме гнилых идей.
Они б меня — во фронт и в тыл,
им лишь бы — жирный куш:
нет крематориев для тел —
изобретут для душ!
Шипит убийц гадючий стан,
расползшись, подновив семью...
У палестинских партизан
я новый адрес узнаю.
Мой путь суров и каменист,
но верю я в наш звездный час.
Я — не один!
Я — коммунист!
На свете — легионы нас.
Пока в палаческом роду
жив хоть один злодей —
им, потаенным, на беду
я не сомкну очей!
В дворцах и в бункерах —
найду!
Предам суду
и в ад сведу
убийц
МОИХ детей!

Житель Раски П. М. Заблоцкий, попав на фронт,
отличился в боях с фашистскими захватчиками,
участвовал в Параде Победы.

Как вехи в жизненных морях,
как маяки, чисты и святы,
живут в людских календарях
незабываемые даты.
Пусть человек, семья, народ
своей историей гордится...
А сколько новых дат грядет
и сколько праздников родится!
Но есть одна...
Подобных дат
не знает мир.
В руинах Мая
установил ее солдат,
шинельку дымную снимая.
Ступая по обломкам зла,
целуя ласково и строго,
к нему, к тебе, ко мне —
пришла
Победа,
наша Перемога!
Представить только —
всю страну
подняв,
от Бреста до Находки,
в промытую голубизну
взлетели кепки
и пилотки!
А вслед «ура!»
неслось вразлет,
гремел салют —
из всех калибров!..
Цветами вспыхнул небосвод,
себе в невесты землю выбрав!
Земля, ты больше не горишь,
мы будем жить, залечим раны,—
ликуют Лондон и Париж,
все континенты, люди, страны.
Народы поняли: весна
грозу развеяла над домом,
и уничтожена война
победным залпом —
майским громом,—
Победа!
Сладкий день и час —
как парус на ветру свободы.
Наш краснозведный воин спас
от рабства земли и народы.
Подобной даты мир не знал,
и хватит нам ее навеки —
чтоб новый смертоносный шквал
не испарил моря и реки
и свод небесный не сорвал!..
...Парад в Москве.
Как мирные сполохи,
знамена краснокрылые горят.
Перед лицом взволнованной эпохи —
гремит на Красной площади
парад!
За рядом ряд —
победоносной лавою,
от сердца к сердцу —
общей славы нить,
и в каждом шаге:
«Наше дело правое!»
И в каждом взгляде:
«Нас не победить!»
Идут солдаты
в краснозвездных касках —
колышет волны ратная река...
В строю победном —
сын сожженной Раски
чеканит шаг,
и эхо — на века!
За земляков,
фашистами распятых,
за отчину, спаленную дотла,
он кровью собственной
приблизил час расплаты:
Парад Победы —
торжество села!
Дробится строй!..
В позорные кагаты
штандарты вражьи свалены у ног...
Старик Лисовский
из горящей хаты
свой голос подает:
«Я — перемог!..»
«И мы — перемогли!..» —
встают, как фрески,
оплавленные лики из травы.
Шесть сотен пуль
навек застряли в Раске —
они не долетели до Москвы.
Парад в Москве.
Счастливые сполохи —
салютов гроздья!
И за рядом ряд —
солдаты, партизаны...
Как набат —
потомкам, человечеству, эпохе —
гремит на Красной площади
парад!
Герои все,
кто бил фашистов подлых,
кто превозмог коричневую жуть.
Мы произносим:
всенародный подвиг! —
и крепко знаем этой фразы суть.
Герой — и тот,
кто пал у мирной хаты,
непокоренный,
смертью смерть поправ,
не попросив у нелюдей пощады
и на коленях жить
не пожелав.

Раска возродилась из пепла. На месте хаты
деда Лисовского ныне стоит такая же хата.

Сыны пришли из дальнего похода,
порохового марева дорог.
Заслышав кровный зов
земли и рода,
вернулись
на родительский порог.
И огненная мать
воскресла снова,
прижав к груди
кровиночку свою,
заслышав клич гнезда,
веленье крова —
продолжить жизнь
в отеческом краю.
Погибшим — память вечная!
Живому —
нести, хранить
нетленный жар знамен!
Вернулись братья
к батькиному дому,
а дома нет —
дотла испепелен.
Печет зола холодная.
Ослепли
сыны от боли,
видя мертвый двор.
Они склонили головы
и в пепле
нашли отцовский
плотницкий топор.
И вот — такой же сруб...
На радость людям
смеются мальвы —
дружная семья.
— Мы жили здесь —
и жить вовеки будем!
— Спасибо, дети,
не ошибся я.
— Тебе, отец,
и маминому хлебу
спасибо —
нас вела в нелегкий бой
любовь к земле,
к родным лесам и небу —
любовь,
что нам подарена тобой.

...Сыны седеют.
Внуки вырастают —
и правнуков выводят на порог.
Не мог бесследно голос тот растаять
что из огня гремел:

— Я — пе-ре-мог!